таких принцесс в старинных пьесах в конце сжигали на кострах
Начало июня – заколдованное время. Два последних года в это время я сходила с ума, причем порой казалось, что совершенно серьёзно, по-взрослому. Без малейшей нотки наслаждения и восхищенного огненного азарта, который возникает, когда сходит с ума твой обожаемый внутренний подросток. О, нет, сэр, только серая тягучая мгла,только скучное резиновое безумие, присущее только совершенно, невозможно взрослым людям.
А потом всё прошло.
Кажется.
Но июнь остаётся заколдованным месяцем. Я знаю это, просто потому что знаю точно.
В первых числах грянула жара, из Риги прилетела друг Л., мы ходили искать новых удивительных птиц, гуляли по паркам и вдоль Рейна, ели безумное кокосовое мороженое (она) и пили пошлый клубничный милкшейк (я), запрокинув головы, рассматривали витрины Кёльнского Собора и ездили в очаровательный городок по соседству – Аахен. В Кёльнском Соборе я чувствовала себя странно – это почти что первое место, на которое упал мой взгляд, когда я переехала в Германию шесть лет назад. Тем далеким летом 2013го мы ходили туда слушать органные концерты, я пыталась привыкнуть к новой реальности, не до конца понимая ещё, нравится ли она мне. Ко мне приезжала в гости систер Ю. Её чемодан потеряли в аэропорту, и она долго не выходила, нервничала и писала мне, что всё задержится ещё на полчаса. «Полчаса не семь лет», ответила я, потому что это была правда. Полчаса не семь лет, которые мы до того не могли увидеть друг друга.
Удивительное было лето. Действительно, как целая жизнь.
А в этот раз я снова стояла в Кёльнском соборе и не могла оторвать взгляд от витражей. Особенно от одного, простого без рисунков, просто состоящего из сотен мелких разноцветных стекол, через которые ослепительно красиво светило солнце. «Этот витраж олицетворяет весь христианский мир... и вообще весь мир. Там и ты, и я, и все, кого можешь назвать», сказали мне кто-то, когда-то. Почему-то я до сих пор думаю об этих словах.
А вот Аахенский Собор взял и выбил меня из колеи – вот так приходишь куда-то без каких-либо ожиданий, и оказываешься сметена золотом, роскошью, радугой, магией, звездами, Византией. Совсем разом, без каких-либо предупреждений.
Я понимаю, почему разрушение церквей – не как места поклонения чему-то, а как духа и символа места, - вызывает у многих людей такую ужас и боль. У меня – вызывает тоже. Это как нападение на вечность.
Потом друг Л., вернулась домой, я вернулась на работу и очень страдала на ней два дня (избалованное, изнеженное существо), прежде чем уехать в Шотландию к другу Д. до самого конца недели.
(Достаточно ли часто я говорю о том, что мои друзья лучше всех? Нет, нет, точно нет).
Шотландия, как всегда, грозилась дождями, мглою и бурей, но с моим прибытием как-то смягчилась, успокоилась, даже улыбнулась пару раз, один раз – широко. В Глазго мы много ходили тайными дорогами, а в Эдинбурге – вертели головой во все стороны, пытаясь осознать, что всё происходящее реально (я), восторженно орали внутренне и вслух (тоже я), почти попали в Хогвартс, варили зелье в подвале, слушали истории про инквизицию, чуму и призраков, нашли место, где оставленных без присмотра детей продают всем желающим, выдавая за эльфов, много улыбались и фотографировали. Ну, и меня, конечно, в конце концов поймали те-кого-нельзя-называть и судили как ведьму. Теперь я знаю, каким именно интрументом сестрам из прошлого ломали пальцы во время пыток (восхитительно, согласитесь, восхитительно).
Сидела на том самом месте, где Роулинг писала про магическую Британию, смотрела в окно на эдинбургский замок, думала о том, что если очень сильно верить в какой-то мир, он непременно где-нибудь осуществится, уже осуществился, он уже есть, однозначно.
Когда всё закончится, люди попадут в рай, а я – получу письмо с совой, сяду на Хогвартс-экспресс и, наконец, доеду до места назначения.
(в промежутке со всем этим переодически горько плакалось: на солнце, под одеялом, дома, в дороге, в поездах, в лесу, у воды, по пути к воде. Как глупо, фэри, как идиотично, ты же взрослый разумный человек, сколько уже можно бессмысленно плакать, сколько можно бессмысленно плакать из-за человека со смеющимися глазами, всё ведь давно понятно, сердцу не прикажешь, голове тоже, это уже даже не смешно, уже вообще не весело, ты меня разочаровываешь, хватит, прекрати).
В понедельник вернулась обратно в Кёльн, и ровно тот же самый день исполнилось шесть лет со дня переезда в Германию. Шесть лет, Карл, шесть лет, Кьялар, как это вообще возможно, как это может быть, Хронос, объяснись. А вчера мне, наконец, выдали пластиковую карточку, подтверждающую, что я могу здесь жить, в принципе, уже всегда. Я так долго этого ждала, что даже ничего не почувствовала. Почти.
(но скоро я очнусь и обрадуюсь)
Ну, здравствуй, лето.
А потом всё прошло.
Кажется.
Но июнь остаётся заколдованным месяцем. Я знаю это, просто потому что знаю точно.
В первых числах грянула жара, из Риги прилетела друг Л., мы ходили искать новых удивительных птиц, гуляли по паркам и вдоль Рейна, ели безумное кокосовое мороженое (она) и пили пошлый клубничный милкшейк (я), запрокинув головы, рассматривали витрины Кёльнского Собора и ездили в очаровательный городок по соседству – Аахен. В Кёльнском Соборе я чувствовала себя странно – это почти что первое место, на которое упал мой взгляд, когда я переехала в Германию шесть лет назад. Тем далеким летом 2013го мы ходили туда слушать органные концерты, я пыталась привыкнуть к новой реальности, не до конца понимая ещё, нравится ли она мне. Ко мне приезжала в гости систер Ю. Её чемодан потеряли в аэропорту, и она долго не выходила, нервничала и писала мне, что всё задержится ещё на полчаса. «Полчаса не семь лет», ответила я, потому что это была правда. Полчаса не семь лет, которые мы до того не могли увидеть друг друга.
Удивительное было лето. Действительно, как целая жизнь.
А в этот раз я снова стояла в Кёльнском соборе и не могла оторвать взгляд от витражей. Особенно от одного, простого без рисунков, просто состоящего из сотен мелких разноцветных стекол, через которые ослепительно красиво светило солнце. «Этот витраж олицетворяет весь христианский мир... и вообще весь мир. Там и ты, и я, и все, кого можешь назвать», сказали мне кто-то, когда-то. Почему-то я до сих пор думаю об этих словах.
А вот Аахенский Собор взял и выбил меня из колеи – вот так приходишь куда-то без каких-либо ожиданий, и оказываешься сметена золотом, роскошью, радугой, магией, звездами, Византией. Совсем разом, без каких-либо предупреждений.
Я понимаю, почему разрушение церквей – не как места поклонения чему-то, а как духа и символа места, - вызывает у многих людей такую ужас и боль. У меня – вызывает тоже. Это как нападение на вечность.
Потом друг Л., вернулась домой, я вернулась на работу и очень страдала на ней два дня (избалованное, изнеженное существо), прежде чем уехать в Шотландию к другу Д. до самого конца недели.
(Достаточно ли часто я говорю о том, что мои друзья лучше всех? Нет, нет, точно нет).
Шотландия, как всегда, грозилась дождями, мглою и бурей, но с моим прибытием как-то смягчилась, успокоилась, даже улыбнулась пару раз, один раз – широко. В Глазго мы много ходили тайными дорогами, а в Эдинбурге – вертели головой во все стороны, пытаясь осознать, что всё происходящее реально (я), восторженно орали внутренне и вслух (тоже я), почти попали в Хогвартс, варили зелье в подвале, слушали истории про инквизицию, чуму и призраков, нашли место, где оставленных без присмотра детей продают всем желающим, выдавая за эльфов, много улыбались и фотографировали. Ну, и меня, конечно, в конце концов поймали те-кого-нельзя-называть и судили как ведьму. Теперь я знаю, каким именно интрументом сестрам из прошлого ломали пальцы во время пыток (восхитительно, согласитесь, восхитительно).
Сидела на том самом месте, где Роулинг писала про магическую Британию, смотрела в окно на эдинбургский замок, думала о том, что если очень сильно верить в какой-то мир, он непременно где-нибудь осуществится, уже осуществился, он уже есть, однозначно.
Когда всё закончится, люди попадут в рай, а я – получу письмо с совой, сяду на Хогвартс-экспресс и, наконец, доеду до места назначения.
(в промежутке со всем этим переодически горько плакалось: на солнце, под одеялом, дома, в дороге, в поездах, в лесу, у воды, по пути к воде. Как глупо, фэри, как идиотично, ты же взрослый разумный человек, сколько уже можно бессмысленно плакать, сколько можно бессмысленно плакать из-за человека со смеющимися глазами, всё ведь давно понятно, сердцу не прикажешь, голове тоже, это уже даже не смешно, уже вообще не весело, ты меня разочаровываешь, хватит, прекрати).
В понедельник вернулась обратно в Кёльн, и ровно тот же самый день исполнилось шесть лет со дня переезда в Германию. Шесть лет, Карл, шесть лет, Кьялар, как это вообще возможно, как это может быть, Хронос, объяснись. А вчера мне, наконец, выдали пластиковую карточку, подтверждающую, что я могу здесь жить, в принципе, уже всегда. Я так долго этого ждала, что даже ничего не почувствовала. Почти.
(но скоро я очнусь и обрадуюсь)
Ну, здравствуй, лето.