Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

А вообще меня теперь можно найти на ФБ или вот тут t.me/lowflyingwitches

---

Свет

Сентябрь пока ещё очень добр к нам, жителям Старого Света. Солнце приходит сюда каждый день, чтобы щедрой волной омыть черепичные крыши, янтарным светом озарить тайные городские уголки, и в то же время как бы невзначай шепнуть случайным прохожим, что лето, конечно, закончилось, но это как раз совершенно неважно, потому что оно не исчезло просто в никуда, а сошло с города, как с берега сходит волна, чтобы вернуться когда-нибудь позже, потом. И теперь на берегу осталось чуть ли не самое интересное – радужные пузырьки пены, мокрая круглая галька, свежие следы чьих-то ног на песке и тот самый тонкий аромат необъяснимой нежности, который можно ощутить только ранней осенью.
Этот мир, конечно, ад, - шепчет сентябрь, - и все мы, конечно, пляшем здесь тарантеллу в раскалённых докрасна железных башмаках, как Злая Королева на свадьбе Белоснежки. Этому танцу нет и не будет конца. Башмаки те, конечно, у всех свои и мучения тоже, хотя в танце этого безумного года нас и объединяет одно – изощренная жестокость хозяев торжества, внезапно ставшая донельзя очевидной. А ведь они казались – добрыми? А ведь надежды были – другими?

Только это неважно, - шепчет сентябрь, пока ты шагаешь по мощеной булыжниками тропинке, а тяжелые ветви деревьев переплетаются высоко над твоей головой, создавая ковер, сквозь который солнце роняет лучи прямо тебе на макушку. - Всё это неважно и ложь, потому что мы здесь не просто за тем, чтобы танцевать тарантеллу, жмурясь от боли, сжимаясь от страха, крича от ужаса, когда совсем уже невмоготу. Мы здесь и за тем, чтобы танцуя в кровавых башмаках, вдруг открыть глаза и увидеть луч солнца, игриво бегущий по стене, и тот ковер из пожухлых листьев, разлетающийся веером прямо под нашими израненными ногами, и взгляд близкого друга, стоящего рядом с протянутой к нам рукой, и собственную силу, которая почему-то нарастает по мере того, как мы не сдаёмся и продолжаем танцевать, по мере того, музыка звучит всё быстрее, звучит всё страшнее, звучит всё безумнее, и вот уже невозможно терпеть, и все взрывается, куда-то исчезает кровь, и башмаки, и зал, и наши мучители, и остаётся только вихрь, только танец, только сила, только ты.

Я, может быть, всё тут вру, - говорит сентябрь, - рассказываю сказки непонятно о чем, что отвлечь тебя, запутать, погрузить в свой собственный янтарный сон, из которого пойди ещё выберись. Но ты всё равно слушай, потому что мои истории – самые пронзительные, мой свет – самый прозрачный, а мои сны – это сны о тебе.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Как-то ночью сидишь и следишь за движущимися на экране картинками: где-то за океаном холёные люди слетаются на красный ковер за золотыми наградами, болтают, шутят и смеются. Гадаешь, кто из них победит, мысленно делаешь ставки, радуешься чему-то простому и лёгкому, довольно успешно борешься со сном, а посреди очередной остроумной реплики с экрана неожиданно теряешь равновесие, падаешь во тьму, засыпаешь
...прямо в город своей первой любви: пряничные домики, рыжие фонари, мощёные булыжником улицы, река на другом берегу. Сразу срываешься и куда-то бежишь, тебя хватают за руку, «не теряйся», воздух пахнет дождём, белым шоколадом, корицей и дождём, какое страшное, смертельное сочетание. Жадно оглядываешься по сторонам, стараешься всё запомнить, уже точно зная, что всё равно забудешь, когда проснёшься, уже и правда зная, что забудешь. Как давно я сюда не приезжала? Год? Полтора года? Ночная Рига – это рыжая кошка, которая по-прежнему готова играть и по-прежнему рада тебя видеть, всегда рада тебя видеть, даже когда приходишь к ней только во сне, за столько времени – только во сне, хотя и обещала вживую, вслух и письменно обещала, уже очень дав...

Просыпаешься, упираешься взглядом в экран - как это «Клаус» не взял награду «Лучший анимационный фильм»?! – и стоит только этой возмущенной мысли прозвучать в твоей голове, как сумеречный город в ней же немедленно растворяется, истончается, исчезает в зябком влажном тумане памяти, а там, во сне, кто-то мягко, но неизбежно выпускает своей руки твою руку.
«Не теряйся».

Во время рекламного перерыва всего на секунду закрываешь глаза, всего на мгновение, просто чтобы не смотреть на экран, и вот снова
... улицы, снова лабиринт, теперь уже желтый, не рыжий свет. Здесь совсем по-другому пахнет, и, кажется, всегда темно, даже когда тьма отступает ненадолго, пропуская вперёд белые ночи, которые немедленно захватывают всё вокруг. Здесь - никуда не бежишь, никогда не двигаешься, просто неподвижно стоишь на обочине дороги. Зачем-то только оглядываешься через плечо и видишь вывеску на стене: «Счастье». Думаешь: как я близко. Хочешь, очень хочешь развернуться, торопливо перейти широкую улицу, найти знакомую калитку, войти в крошечный двор, запрокинуть голову и быстро выхватить взглядом единственное окно, горящее ярким сиреневым светом. Очень хочешь - с криком «За вами уже выехали!» - забежать в подъезд, птицей взлететь по лестнице, добежать до нужной двери и, распахнув её, увидеть человека, того самого человека, самого дорогого человека на свете. Надеясь успеть, скороговоркой выпалить ключ-заклинание: _Марко, мой друг, птицами Вирмота, водами Авесса,
сквозь Тирра пески, летит_...

Но не успеешь - ни договорить, ни добраться.

Открыв глаза, видишь обычный белый потолок, а не вывеску «Счастье». Несколько долгих секунд сидишь и держишь эту дверь в голове распахнутой – двор, лестница, сиреневый свет, - но в конце концов сдаешься: позволяешь и двору исчезнуть, и двери закрыться, и свету погаснуть. Отпускаешь её руку из своей.
«...летит к тебе моя песнь».

«Я сегодня так напьюсь», - бормочет с экрана растеряный корейский режиссер, уже вошедший в историю, и ты вместе с сидящими в зале зрителями смёешься его словам, только чтобы позже понять, что это была последняя осмысленная сцена вечера, потому что прямо под твоими руками
уже распахивается
кроличья
нора
и, падая, ты знаешь, что на сей раз это будет

... Иствилладж, пересечение второй и второй, прямо там, где низкие здания, ажурные калитки, а над вывеской любимого кафе горит странный синий свет. Кстати, почему он синий? Разве не...
Не успеваешь додумать – в ответ на сомнение краски начинают дрожать, растекаться, сливаться в одну, идёт дождь, где-то воет сирена, и вот уже гаснет прохладный синий свет над входом в кафе, превратившись в пульсирующий тревожный красный.
Чувствуешь оцепение, даже панику: нет-нет, какого черта, красный свет был тут тогда зимой, в тот единственный раз, когда я была в этом городе зимой и когда вся моя жизнь сломалась и скомкалась прямо в этом кафе - ну хорошо, предположим, не вся жизнь и, предположим, не сломалась, вполне себе ничего такая выходит жизнь, но на два года назад я точно не хочу возвращаться, не смей возвращать меня туда, Хронос, подлец. Я не могу! Не хочу!

Вдруг понимаешь кристально ясной логикой сна: надо просто вспомнить, когда свет был синим, и тогда всё снова станет как было.
Ещё понимаешь: для этого тоже есть какой-то ключ-заклинание.
Стоишь так, силишься вспомнить, и пока ты думаешь, на улице уже успевает начаться зима. Скоро девять часов, отчаянно думаешь ты, скоро столкнусь здесь сама с собой. Почти плачешь от досады, и тогда из распахнутой двери в кафе, будто издеваясь, начинает доноситься песня, вытянутая прямо из твоей дырявой головы:

Come one, angel,
Come on, darling
Let me steal this moment from you now

- Неправильно! – с усмешкой говорит человек, появившийся в дверном проеме. Он, как призрак, выплывает из пульсирующей красной мглы. – Правильный ключ: Happy Birthday to you.

Подпрыгиваешь от восторга: точно! День рождения! Я приходила сюда в свой день рождения!
В ту же минуту тревожные краски вокруг снова начинают дрожать, дрожать и растекаться.
- Видишь, - снисходительно произносит человек в дверях, пока ты ещё слышишь. – Не такой уж я и подлец.
Теряешь голос раньше, чем находишься с ответом, но, просыпаясь, успеваешь увидеть, как злая красная дымка над его головой превращается в чистый синий свет.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Там, где нас нет

Вечер субботы, Северная Вестфалия, город Кёльн. Человек с филологическим образованием сидит за письменным столом и мужественно борется с математическими задачами, которые должен был бы одолеть ещё в восьмом классе как Геракл - Немейского Льва. Но не смог. Задачи бесстыдно пялятся на него с листа бумаги и хищно разевают цифровую пасть. В воздухе витают нотки томности и страдания.
«А ведь любимая подруженька С. прямо вот сейчас празднует свадьбу в Баку, куда я не успела поехать», - немножко грустит человек, с остервенением вырывая корень очередному иксу. Работа, отпуска, ответственность, взрослая жизнь. «И вообще нехрен», - слышится за кадром ехидный голос милосердных богов. – «Нехрен участвовать в модных увеселениях, когда на свете ещё есть модульные уравнения, которые тебе хорошо бы научиться решать до пенсии! Жизнь темна и полна ужасов. Поной нам тут ещё!»
Но боги слегка не учитывают развития технического прогресса.

Видеозвонок по ватсаппу:
- ЛЕЙЛА, МЫ НИЧЕГО НЕ СЛЫШИМ!
На экране появляются лучезарные лица друзей А., К., М., Н., и прочих букв алфавита - сначала по отдельности, а потом единой толпой. Лица прекрасны аки лунный свет, но услышать сладостные речи из уст их действительно невозможно, потому что если вы ещё не бывали на азербайджанской свадьбе, то вам незнакомо истинное значение слов «шум», «гам», «вавилонское столпотворение», а также выражения «кто я, за что мне это».
- С. МНЕ ПОКАЖИТЕ!! – вежливо орёт в экран Лейла, которая как раз всё слышит, и на экране как по мановению руки появляется виновница торжества, прекрасная аки сотни серебристых лунь.
- АААА !!! – орёт Лейла в телефон.
- Ыыыы!!!! – вопит невеста в него же.
Связь шипит и прерывается. Полностью удовлетворенная качеством состоявшегося диалога, Лейла возвращается к иксам и игрекам.


Видеозвонок через час:
- ВСЁ ЕЩЁ НИ ХРЕНА НЕ СЛЫШУ, - деловито сообщает друг А., многозначительно показывая на свои уши. На фоне по-прежнему грохочут зурна, барабан и адские колокола, да так задорно грохочут, что у Лейлы возникает подозрение, что люди по ту сторону экрана ничего не услышат ещё долго после окончания мероприятия.
Но в дело снова вмешивается прогресс.
- ЩАС НАУШНИКИ НАДЕНУ, - торжественно говорит друг А. и немедленно выполняет обещание. Вот тут бы всем сиренам запеть, разговорам бы разлиться, но в самый ответственный момент на друга А. налетают луноликие буквы алфавита, потому что, сами понимаете, - пришла пора фотографироваться!
- А НУ СТОЯТЬ, - строго велит Лейла и пытается сделать скриншот смартфоном: луноликие, невеста + она сама в окошке экрана собственного телефона. Типа, общая фотография.
Связь прерывается.
«А у вас там точно свадьба, а не сеанс экзорцизма?» - с сомнением пишет Лейла в общий филологический чат ватсаппа, повнимательней рассмотрев получившиеся снимки. Вместо ответа друг К. молча скидывает в чат фотографию, которую мы вам здесь сейчас показывать не будем. Мы добрые, а вам ещё спать сегодня ложиться.

Видеозвонок через полчаса.
У друга А. такое грозное выражение лика, что все участники разговора, включая Лейлу, немедленно понимают, что пора срочно переходить с третьего лица на первое.

- Что такое? – говорю.
- ОФИЦИАНТЫ, - гневно доносится сквозь непрекращающийся грохот барабана. – МУЗЫКА.
Связь опять обрывается. Пребываю в задумчивости.

Новая попытка.
То ли наушники ожили, то ли увеселения подходят к концу, но разговаривать уже можно почти нормально. Друг А., правда, смотрит куда-то вдаль, да так выразительно, что остается порадоваться, что не находишься в зоне физической досягаемости. Такой взгляд ведь не каждый выдержит. Это тяжело, это, в конце концов, просто страшно.
- Вот смотрю я на людей на танцполе, - нехорошим голосом объясняет друг А. – Их там человек семь. Смотрю и думаю: вот кто из этих долбоебов заказал эту уебищную песню?... Узнаю – нахрен прибью!
Жизнерадостно киваю, про себя думая, что на месте тех семерых уже начала бы бочком-бочком протанцовывать к выходу. Они же не знают, что друг А. - серьёзная лезгинская женщина: у неё эмоции, авторитет и как минимум одна попытка убийства человека во время дворовых разборок в криминальном районе Баку - Ясамале.
Многие знания, как говорится.
- Где мой Басков?! Где моя Сердючка?!! – возмущается друг А. кому-то мимопроходящему, отчаянно жестикулируя. – Лучше бы вы попсу включили вместо этой дребедени!!
Будучи больше не в силах адекватно реагировать, падаю лицом в несуществующий салат.

- А с официантами-то что? – интересуюсь какое-то время спустя.
Музыка уже почти не играет, все явно собираются по домам.
Друг А. сверкает глазищами.
- Они не принесли мне ЧАЙ.
Сквозь экран телефона на меня сразу веет душистым ароматом чабреца и черешневого варенья, а перед мысленным взором возникает благообразный грушевидный стаканчик на круглом блюдечке. Вздыхаю. Вторая серьёзная ошибка окружающих – вставать между другом А. и её чаем.
В коучи, что ли, пойти?
- И ведь я знаю, - вскидывает брови друг А., - что если сейчас поднимусь и пойду на кухню, ТО НАЙДУ. ТАМ. ЧАЙ.
Конечно, найдешь. А ещё кофе, злато и залежи нефти. Что захочешь, то и найдешь. Ты-то точно найдешь. Не сомневайся.

- Почему вы не расходитесь? Там же нет уже никого!
- Мы ждем такси, - друг Н. сидит на стуле с видом «медузка растекшаяся, одна штука». Это выглядит чудесно, прекрасно и умилительно. Остальных луноликих почти не видно, но они где-то есть.
- Я испытываю чувство глубокого морального удовлетворения от того, что официанты не могут убрать стол, пока мы тут сидим! - заявляет друг А., поворачивая экран телефона к себе.
- Потому что они не принесли тебе чай? – догадываюсь я.
- Чай и чистую тарелку! – фыркает друг А., многозначительно вскидывая вверх указательный палец правой руки. – ДЛЯ ПЛОВА.
Экран гаснет в последний раз, успев показать мне силуэт мрачного ничего не подозревающего официанта-мимокрокодила. Закрываю глаза в ужасе. Для плова!

Всё, ребята, вам уже ничем не помочь.

Вы прокляты.

@темы: необъяснимо, но fuck'т

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Звезда моей судьбы

Ещё живя в Баку, я часто приходила на его могилу с намерением просто помолчать. Но молчать никогда не получалось, будто этот человек по-прежнему хотел слышать только звонкие слова - возможно, тишина не помещалась в него даже после смерти. Но на той стороне, видимо, игры свои, и правила тоже, поэтому ни мои эмоциональные тирады на обоих языках, ни простое "спасибо" ни разу не прозвучали в полную силу - все сказанное срывалось с губ и рассыпалось пустой бесплодной дымкой в воздухе, не успевая не дойти до адресата. Абонент недоступен, душа моя, абонент далеко.
Поэтому в какой-то момент я перестала молчать и говорить словами тоже перестала, но вместо этого начала петь ему "Луч солнца золотого", просто потому что это одна из самых дорогих мне песен. И тогда - не спрашивайте почему это сразу было ясно - контакт произошёл.
Но больше всего он наверняка хотел бы услышать ту песню, что провожала его в последний путь отсюда - туда. Так мне сейчас кажется.
Поэтому пусть эта песня будет сегодня здесь.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Кёльн
Играет.
Круглое солнце над головой, шумная ярмарка за углом. Живая, яркая, третья за последний месяц. Кёльн отмечает лето вином и закусками, Кёльн празднует осень едой и музыкой, Кёльн влетает в зиму на крыльях своего первого карнавала, только чтобы в феврале перепрыгнуть на крылья второго, и потом уже, к марту, с лёгким сердцем зазвать к себе весну, которой только дай повод. Кёльн добродушный весельчак, которому не сидится на месте, он никогда не скучает и очень, очень редко молчит.
Я отворачиваюсь.
Старательно обхожу стороной ярмарку и иду дальше, к реке. Люди всё чаще вызывают у меня лёгкое, но стойкое раздражение, особенно когда их много, особенно сквозь огромные толпы приходится продираться одной. С рекой договориться как-то проще.
Задумавшись, заворачиваю за угол и застываю, увидев перед собой магазин игровой ролевой одежды. Вот оно, здесь, прямо рядом с домом, буквально в двух шагах от меня! Маги, разбойники, воины и короли смотрят с витрины и совершенно недвусмысленно намекают на непосредственную близость единомышленников, таких же, как я. Серьёзно? Подхожу ближе, читаю буклетики, заткнутные за стеклянное окошко на двери: «Фантастическое хобби», «Попади в Средневековье», «Вступи в игру».
Да вы что, ребята. Так не бывает
- Ну, я бы хотел тебе нравиться, - как бы невзначай говорит мне Кёльн, пока я ещё не успела опомниться. – Наверное. Иногда.
Зажмуриваюсь, вздыхаю в ответ: - Я знаю.
И ухожу обратно к реке.
«Этот город сводит меня с ума», - усмехается прекрасная Джесси, пока мы сидим в ближайшей к работе итальянской забегаловке, и указывает взглядом на группу молодых мужчин, в эту самую минуту чинно идущих по тротуару в бело-красных костюмах офицеров – в традиционном наряде зимнего карнавала (разговор в июне). Я провожаю весельчаков долгим взглядом, вежливо улыбаюсь и отвечаю коллеге уклончиво:
«Меня тоже».
Очаровательные дома, уютные кафешки, благоухающие пекарни, чистые трамваи, душевные песни, бесконечные танцы (потому что выходной, потому что тепло, потому что почему бы нет), обожающие свой город и легко идущие на контакт люди, а на фоне всего этого человеческого, суетного, муравьиного – серый, спокойный Рейн.
Осколок вечности в нашем пряничном королевстве.
Разве может быть нужно что-то ещё?
Нет ответа.
- Почему ты меня не любишь? – иногда спрашивает Кёльн немного грустно, но, в общем-то, без надрыва. Он не то что бы в меня влюблен, просто по привычке пытается понравиться – ненавязчиво, как старается понравиться всем, кто в нём живет. Славый город, весь в ниточках света. Легко зовёт, легко прощается, никого никогда не держит.
Честно задумываюсь над ответом.
- Потому что это нелюбовь, - говорю просто, мысленно разводя руками. – Ты прости меня. – И, помешкав, добавляю важное. – Не старайся.
«Ну, всё как с людьми», - смеётся кто-то на немецком за моей спиной - возможно, сам город.
Не оборачиваясь, смеюсь в ответ.
О, да, Кёлле. Всё как с людьми.

Франкфурт
Отзывается.
- Здравствуй, страшный серый зверь, ужас всех окрестных жителей! - машу рукой, ещё даже не сойдя с поезда. - Как я по тебе скучала!
- Вот ненормальная, - ворчит страшный серый зверь, непривычный к словам любви. Не зная толком, что дальше делать, он всегда включает мне солнце, чьи лучи скользят потом по окнам огромных небоскребов, путаются в ветвях редких деревьев и ласково щекочут мне лицо.
Я улыбаюсь.
Центр немецкого капитализма, - потруниваю я, - чудовище от слова «чудо». Люблю-не могу.
Прекрати евро ради, - бурчит центр капитализма, всё же слегка смущаясь. – Скажи спасибо, что ты в моём метро нечастно ездишь, а то бы сразу того... протрезвела. Кстати, чем болтать мне тут, иди лучше это... вина попей.
Да не вопрос, милый, не вопрос.

Берлин
Насмехается.
То я тебе нравлюсь, то ты меня ненавидишь, то я тебе страшное чудовище, то причудливый сказочный принц. Ты уж определись, девочка, определись скорее, а то Чёрная Рука капитализма уже идёт к тебе, идёт-грядёт к тебе, не может остановиться.
- Не дави на меня, дурак, - огрызаюсь я всем своим существом, мрачно топоча под дождём в незнакомом парке. – А то так определюсь, сам не рад будешь.
- Я в страш-ном ужасе, - немедленно отвечает Берлин с издёвкой. – Я весь дрожу.
Был бы человеком, подрались бы давно.
«В городе Берлине», - бормочу я себе под нос, вспоминая человека по имени Эдо Ланг, куда лучше меня умеющего видеть правду, - «джинны поют по ночам свои молитвы, никого не боясь. Джинны живут здесь не первый год и давно чувствуют себя как дома. С наступлением темноты их тягучие голоса раздаются из распахнутых окон жилых домов и рекой разливаются по улицам, путаясь в кустах и под ногами трусливых туристов. А вот местные жители, видавшие и не такое, даже бровью не ведут, и только порой, в порыве редкого добродушия, небрежно машут рукой со словами «свободен, свободен!» - и тогда джинн, чья молитва в тот момент звучит ближе всего, вдруг замолкает, смотрит на свои дымчатые руки и понимает, что может лететь, куда глаза глядят».
Здесь – никаких цепей.
«В городе Берлине», - упорно продолжаю я, сидя на кухне и запивая рис сладким ликёром, - «драконов любят больше, чем их сокровища.
Сокровища можете забирать себе, - снисходительно фыркают местные жители, - а нам скучно даже смотреть на их блеск. Забирайте и везите сразу во Франкфурт - зачем-то же нужен этот мордор, местная империя зла. И рыцари ваши пусть тоже сразу туда едут и хоть утопятся в злате – нам, честно сказать, наплевать. Но если придёте сюда убивать наших драконов, голова ваша мигом полетит с плеч. Почему? Потому что драконы – наши друзья. Потому что мы вас – предупредили».
Потому что здесь – так.
«В городе Берлине», - очень быстро понимаю я, стоя в вагоне метро по направлению к вокзалу, - «не любят много думать о будущем. О каком будущем может идти речь, когда даже не знаешь, о чем завтра будешь видеть сны?»
Здесь – никогда не знаешь.
«У города Берлина, - вздыхаю я, запрыгивая в поезд обратно домой, - вздорный характер и очень сложная внутренняя жизнь. И мы пока ещё не совсем друзья».
Но это, может быть, ненадолго.

---

Лето-морок

Июнь

Ничего не помнить о первых днях лета, просто стараться дышать и утром, и днём, и вечером, встречать друга, провожать друга, вдруг оборвать всё, сесть в самолёт и улететь на север, где обычно всегда дожди, но специально для тебя, только на эти пять дней – свет и солнце. Почти. «Здесь жила бы моя тёмная сторона», вдруг печатными буквами говорит почти незнакомый голос, и ты соглашаешься: да, конечно, это же Глазго, здесь тёмная песня, тёмная сторона, торжество серости над печалью. Дальше разговоры, дальше поезда, лентой вниз дорога, и вот уже лес, река, замок на холме, мокрые листья под ногами и застрявшая в горле тоска. Вспышка солнца - и вот уже Эдинбург, город колдовства, ты здесь, ты ходишь по улицам, ешь бутерброды под лучами палящего солнца, почему-то не чувствуешь себя дома, спускаешься в тёмный подвал, варишь синее зелье, смеешься. Идешь обратно наверх, попадаешь на суд, глядишь прямо в глаза своему инквизитору. Ни черта не боишься.
Снова Глазго, танцы с незнакомцами, танцы на кровати, ленивый взгляд в окно на проезжающий мимо туристический автобус с китайцами. В который раз за день берешь телефон, слушаешь голосовое сообщение, в ответ пишешь твёрдое «у тебя.всё.будет.хорошо», закрываешь глаза, выдыхаешь. You are a fish. Don’t suffer.
Последний день перед отъездом полон боли физической, некуда себя деть, хочется сгинуть. «Поехали к коровам», говорит рыжий друг, давай попробуем, неуверено отвечаешь ты, но на полпути понимаешь – не к коровам, не к коровам, слишком далеко, надо ближе. Надо на кладбище.
Стоишь на самом высоком холме кладбища, впереди закат, позади – могильная плита неизвестного человека, рыжий друг указывает пальцем вниз: вот тот мост соединяет мир мёртвых с миром живых, смотри на него, смотри, смотри.
Смотришь на гаснущее небо, подбрасываешь в ладони обнаруженные в кармане кости – что выпало, что будет, скажи мне, пожалуйста?
Нет ответа.

Снова домой
Приезжает мама, молчишь, борешься с собой, молчишь, потом всё-таки заговариваешь, слёзы, слёзы, слёзы и облегчение. Уговариваешь маму учить английский, жизнь сразу почему-то становится немного добрее, работа-дома-работа, прогулки у реки, в августе надо сдавать математику, ненавижу математику, что делать, куда бежать.
Некуда бежать от вас – факториал, формула дискриминанта, - мысли невпопад: интересно, если бы на свете не было человека со смеющимися глазами, мне хотелось бы смеяться чаще?

Июль
Работа, работа, перейди на Федота. Те же прогулки, те же книги, август всё ближе, пытаешься охватить неохватимое – арифметика, алгебра, комбинаторика, - но зря пытаешься, так нельзя бежать, надо остановиться, надо выдохнуть, дышать надо хотя бы иногда. Но дышать некогда. “Available?“ – изредка спрашивает скайп голосом близкого человека, и тогда находишь время для звонков, редких осмысленных минут всего месяца.
Как-то раз сидишь в кресле, смотришь на экран компьютера, вдруг понимаешь – всё. Обрывается. Там, в далёком южном городе – обрывается. Закрываешься в ванной – тошнит – да что же это такое, я же не хочу ничего знать, за что мне это знание, забери его, унеси его, уйди прочь, отпусти меня.
обними меня - обмани меня - миражом чужим - помани меня
Ни о чем не думаешь, заставляешь себя молчать, а один из таких молчаливых дней встаешь с дивана - и вдруг падаешь. You wanna pass out, pass out.
Щеришься зверем, стряхиваешь слабость на чистой злости.
Лучше быть в ярости, чем в слезах.

Пускай ваш Восток не покроется тьмою,
а Запад ваш пусть не покинет вас, канув во тьму.
Ищите в песке след того, кто был ранее мною.
Вы с ним незнакомы пока. Улыбнитесь ему.

Август

Звенит колокол

Уезжает мама, квартира снова немая, закрываешь дверь и поёшь в полный голос, чтобы заполнить чем-то эту жуткую пустоту. Арифметика, свойства чисел, работа, расстояние – экзамен через неделю – ты не готова, так и получилось, осталось надеяться на чудо, но чудес на раздаче не хватило и вот - слабый результат. Ходишь по Дюссельдорфу и снова, по нарастающей, чувствуешь себя зверем, ничуть даже не расстроенным – разъяренным. Говоришь себе: хорошо, мон ами, не получилось сейчас, получится позже – watch me. Знаешь, что не врешь.
Возвращаешься домой
У меня к вам по-настоящему серьёзный вопрос, - смертельным тоном говорит златоволосая коллега Ю., - по-настоящему серьёзный вопрос, девы, слушайте внимательно.
Замираете.
- Через неделю я лечу к нему за океан – ДЕЛАТЬ ЛИ МНЕ СВЕЖИЙ ПЕДИКЮР? ИЛИ ТАК СОЙДЕТ?!
Хохочешь так дико, что навсегда запоминаешь тот пронизанный солнцем день.

Улыбнись, убогая!
Рассмейся, строгая!
Танцуй, легконогая,
на столе!
Пусть дрожит сильнее
да щемит больнее
под тонкой шеей
муравей в смоле!


У меня есть новости, - иногда сообщает скайп, - хорошие и плохие, плохие и хорошие.
Как и у меня, - отвечаешь ты, - как и у меня.
Кажется, у нас всегда всё происходит одновременно.
Кажется, да.

Читаешь книжку Патти Смит, ныряешь в Нью-Йорк шестидесятых, так глубоко ныряешь, что иногда забываешь дышать. Спасаешься её словами, смеешься её шуткам, переживаешь за всё, что уже было, и понимаешь: да мы бы точно подружились с ней в каком-нибудь другом, параллельном мире, где всё не так, как здесь. Где всё не так, как здесь.
Снова жара на улице, а ведь казалось, что лето уже совсем ушло, но нет, нет, мы ещё поборемся. Не можешь уснуть, никак не можешь уснуть, вот уже пятница, три часа ночи, кружится голова. Телефонный звонок. Я тебе сам хотел рассказать! – говорит человек со смеющимися глазами. – Сам хотел рассказать, пока ты ни от кого другого не услышала!
Да я давно всё знаю, - говоришь нарочито скучным голосом (июль-монитор-тошнота-зачтомнеэто). – Как её зовут?
Ты потрясающий друг! Теперь ты знаешь, скажи, я буду счастлив, скажи, скажи, я буду счастлив? – светлый, наивный, славный ребёнок. Откуда ты взялся, образ такой чистоты?
На секунду закрываешь глаза – я так больше не могу, заверни меня в фольгу, прокопти меня в трубе, раздари по голытьбе, – открываешь глаза, говоришь твёрдо:
- Ты будешь очень счастлив. Всё будет хорошо.

Ты меня не догонишь, друг.
Как безумец, в слезах примчишься,
а меня - ни здесь, ни вокруг.

Ужасающие хребты
позади себя я воздвигну,
чтоб меня не настигнул ты!

Постараюсь я все пути
позади себя уничтожить, -
ты меня, дружище, прости.

Ты не сможешь остаться, друг
Я, возможно, вернусь обратно,
а тебя - ни здесь, ни вокруг.


Два дня не встаешь с кровати, как резаная орешь в подушку, на третий день, наконец, хочешь заснуть, но вместо этого заставляешь себя встать, встать и идти, куда угодно, куда угодно, только бы прочь, например, на винный фестиваль совсем недалеко от дома, у реки. Находишь свободную лежанку, садишься, молча дочитываешь книжку Патти, пьешь вино и не плачешь.
Понедельник-вторник-день Одина-день Тора. Работа-работа. Вместо дел решаешь математические задачи, которые внезапно все обрели смысл. Перед сном читаешь стихи Хатуля («а я – заколдую себе лицо: ты меня никогда не сможешь узнать. не крути кольцо, не крути кольцо, а то я – случайно – приду опять») закрываешь глаза, повторяешь их про себя как заклинание. («обвини меня – прокляни меня – оседлай коня – догони меня»)

Засыпаешь и чей-то голос во сне говорит: смотри, почти уже осень.
Почти осень пришла.
Расколдуй меня.

---

Лето 1-12

Начало июня – заколдованное время. Два последних года в это время я сходила с ума, причем порой казалось, что совершенно серьёзно, по-взрослому. Без малейшей нотки наслаждения и восхищенного огненного азарта, который возникает, когда сходит с ума твой обожаемый внутренний подросток. О, нет, сэр, только серая тягучая мгла,только скучное резиновое безумие, присущее только совершенно, невозможно взрослым людям.
А потом всё прошло.
Кажется.
Но июнь остаётся заколдованным месяцем. Я знаю это, просто потому что знаю точно.
В первых числах грянула жара, из Риги прилетела друг Л., мы ходили искать новых удивительных птиц, гуляли по паркам и вдоль Рейна, ели безумное кокосовое мороженое (она) и пили пошлый клубничный милкшейк (я), запрокинув головы, рассматривали витрины Кёльнского Собора и ездили в очаровательный городок по соседству – Аахен. В Кёльнском Соборе я чувствовала себя странно – это почти что первое место, на которое упал мой взгляд, когда я переехала в Германию шесть лет назад. Тем далеким летом 2013го мы ходили туда слушать органные концерты, я пыталась привыкнуть к новой реальности, не до конца понимая ещё, нравится ли она мне. Ко мне приезжала в гости систер Ю. Её чемодан потеряли в аэропорту, и она долго не выходила, нервничала и писала мне, что всё задержится ещё на полчаса. «Полчаса не семь лет», ответила я, потому что это была правда. Полчаса не семь лет, которые мы до того не могли увидеть друг друга.
Удивительное было лето. Действительно, как целая жизнь.
А в этот раз я снова стояла в Кёльнском соборе и не могла оторвать взгляд от витражей. Особенно от одного, простого без рисунков, просто состоящего из сотен мелких разноцветных стекол, через которые ослепительно красиво светило солнце. «Этот витраж олицетворяет весь христианский мир... и вообще весь мир. Там и ты, и я, и все, кого можешь назвать», сказали мне кто-то, когда-то. Почему-то я до сих пор думаю об этих словах.
А вот Аахенский Собор взял и выбил меня из колеи – вот так приходишь куда-то без каких-либо ожиданий, и оказываешься сметена золотом, роскошью, радугой, магией, звездами, Византией. Совсем разом, без каких-либо предупреждений.
Я понимаю, почему разрушение церквей – не как места поклонения чему-то, а как духа и символа места, - вызывает у многих людей такую ужас и боль. У меня – вызывает тоже. Это как нападение на вечность.

Потом друг Л., вернулась домой, я вернулась на работу и очень страдала на ней два дня (избалованное, изнеженное существо), прежде чем уехать в Шотландию к другу Д. до самого конца недели.
(Достаточно ли часто я говорю о том, что мои друзья лучше всех? Нет, нет, точно нет).
Шотландия, как всегда, грозилась дождями, мглою и бурей, но с моим прибытием как-то смягчилась, успокоилась, даже улыбнулась пару раз, один раз – широко. В Глазго мы много ходили тайными дорогами, а в Эдинбурге – вертели головой во все стороны, пытаясь осознать, что всё происходящее реально (я), восторженно орали внутренне и вслух (тоже я), почти попали в Хогвартс, варили зелье в подвале, слушали истории про инквизицию, чуму и призраков, нашли место, где оставленных без присмотра детей продают всем желающим, выдавая за эльфов, много улыбались и фотографировали. Ну, и меня, конечно, в конце концов поймали те-кого-нельзя-называть и судили как ведьму. Теперь я знаю, каким именно интрументом сестрам из прошлого ломали пальцы во время пыток (восхитительно, согласитесь, восхитительно).
Сидела на том самом месте, где Роулинг писала про магическую Британию, смотрела в окно на эдинбургский замок, думала о том, что если очень сильно верить в какой-то мир, он непременно где-нибудь осуществится, уже осуществился, он уже есть, однозначно.
Когда всё закончится, люди попадут в рай, а я – получу письмо с совой, сяду на Хогвартс-экспресс и, наконец, доеду до места назначения.

(в промежутке со всем этим переодически горько плакалось: на солнце, под одеялом, дома, в дороге, в поездах, в лесу, у воды, по пути к воде. Как глупо, фэри, как идиотично, ты же взрослый разумный человек, сколько уже можно бессмысленно плакать, сколько можно бессмысленно плакать из-за человека со смеющимися глазами, всё ведь давно понятно, сердцу не прикажешь, голове тоже, это уже даже не смешно, уже вообще не весело, ты меня разочаровываешь, хватит, прекрати).

В понедельник вернулась обратно в Кёльн, и ровно тот же самый день исполнилось шесть лет со дня переезда в Германию. Шесть лет, Карл, шесть лет, Кьялар, как это вообще возможно, как это может быть, Хронос, объяснись. А вчера мне, наконец, выдали пластиковую карточку, подтверждающую, что я могу здесь жить, в принципе, уже всегда. Я так долго этого ждала, что даже ничего не почувствовала. Почти.
(но скоро я очнусь и обрадуюсь)

Ну, здравствуй, лето.

---

Finally there

Сегодня утром заглянула в почтовый ящик и обнаружила в нём письмо с уведомлением о том, что мой перманент одобрен, а пластиковая карта уже готова и находится на пути ко мне. По старому опыту знаю, что после получения таких писем надо ждать две-три недели и потом идти в миграционное ведомство (ака АБХ) со спокойной душой забирать пластиковую карту. Осталось всего ничего.
Теперь у меня есть постоянный вид на жительство в Германии. Пытки в миграционном ведомстве практически завершены. Нет больше надо мной твоей власти, Завулон.
Шесть лет в стране и почти три года мучительного пребывания в компании, из которой хотелось только убежать - не потому что всё на самом деле было так плохо, а скорее потому что всё было совершенно полностью не моим, начиная с людей. Особенно начиная с людей. (Хорошо, я сочту, что уже не помню тех времен, когда ежедневно плакала в туалете, с ужасом выходила из офиса, с ужасом встала следующим утром, с ужасом просила всех богов, чтобы сегодня было лучше, чем вчера, только чтобы сегодня стало только кошмарнее, и так каждый раз).
Но уйти никуда было невозможно, привязку к работодателю сняли только месяц назад, а уходить до получения перманента было глупо. И сейчас пока неясно, насколько быстро получится найти что-то другое, но сам факт того, что я дотянула, выдержала и ни от кого больше не завишу, невероятен.
Самое смешное, что всё самое тёмное уже действительно давно закончилось. Я успела стать неплохим специалистом в своей области, успешно заменила начальника, когда он на полгода ушел в отпуск по уходу за ребёнком, заслужила уважение тех, кто в первый год считал меня идиоткой, всё вытянула и даже услышала в итоге "спасибо". Научилась требовать своё. Научилась защищаться. И всё потому что когда мир рушился, никто меня не спас, и, да, я как-то в итоге вылезла из-под обломков самостоятельно. Несколько седых волос в двадцать шесть, диагностированный нервный срыв прошлым летом и совершенно бесценный опыт. Без шуток, бесценный.
Дальше так тяжело уже не будет. Это точно.
Теперь начинается другая пляска с бубном - тесное общение с департаментом натурализации, но это пусть считается уже милым, приятным сердцу развлечением (нет).
Ведь Добби вырвал из рук хозяина носок, друзья.
Добби свободен.

@темы: Германия

---

Далёк этот край родной

Каким-то образом снова успела вернуться из Нью-Йорка.
Опять показалось, что прыгнула в телепорт. Опять не поняла, куда и когда шагнула, и как произошел этот скачок из одного пространства в другое. Так бывает каждый раз, и я пока не совсем могу уловить, что это за фишка и почему она всегда работает одинаково. Путь туда всегда кажется мне долгой дорогой в Нуменор, а путь обратно — быстрым, хлестким прыжком в воду. Раз — и волны уже сомкнулись над головой, и ты снова русалка без человеческих ног, которая, оказывается, вполне счастливо может жить под водой, но всё равно отчаянно, остро, режуще хочет вернуться обратно на сушу, потому что ещё отчетливо помнит, как всё должно быть на самом деле.
Тебе казалось, что ты отдала свой голос ради принца, но на самом деле нет никакого принца, есть только силуэт далёкого города в водах над твоей головой, есть только холодный дразнящий зов, тянущий из кораллового дворца туда наверх, к пока ещё чужому миру.
«Я тебя вижу, но это ничего не значит», — вдруг говорит тебе тот силуэт совершенно человеческим голосом, когда ты, наконец, подбираешься ближе, и вот тогда важно не остановиться, не обидеться, не испугаться, просто продолжать плыть вверх, и, вынырнув, не дрогнув обменять хвост на ноги, отчетливо помня при этом, что будет больно, что никто не пожалеет (не смей ждать жалости), и на рассвете третьего дня ты, может быть, превратишься в пену морскую.

И всё равно надо плыть вверх.


Мой город вне времени, вне территории, племени, рода, империи,
Троя, Помпеи, Рим
Мой город – морок и видение, что во тьме видит бедуин,
мой город на горе руин
Мой город – лабиринт, я по нему слепой и неумелый гид,
и мой город не верит им.

---

Честно сказать, я редко делюсь по-настоящему важной музыкой в соцсетях. Чем-то отличным и мимолётным, цепляющим в конкретный момент, – да, конечно, почему бы и нет. Но той музыкой, что неизменно скручивает и возносит и крушит, в общем, вводит в то самое состояние, когда окружающим вдруг становится трудно докричаться до меня с расстояния двух шагов, - редко. Потому что в открытую рассказывать о любимой музыке (как иногда, впрочем, и о любимых книгах или кино) - это своего рода душевный стриптиз. И самое болезненное, что может произойти после такого публичного обнажения – остаться непонятным. То есть вообще. Совсем. Полностью.
Наверное, это как закидывать в пустоту трос с крюком. И трос, и крюк - часть тебя. А ты закидываешь и быстро понимаешь, что крюку совершенно не за что зацепиться с другой стороны пустоты. А хотелось бы, чтобы было.
Вот так и выходит, что самое близкое сердцу остается для близких сердцу. Там и непонятность будет не такой серьёзной, а, может, её вообще удастся избежать.
Так безопаснее.
Но сегодня как раз один из тех случаев, когда я вся такая бесстрашный-воин-без-страха-и-упрека, поэтому вот вам известная композиция Циммера. Просто потому что она, без шуток, помогла мне пережить всю эту неделю (не знаю, почему так – я даже, мягко говоря, не особо люблю Принца Египта как историю). И теперь заслуживает того, чтобы остаться здесь, сопровожденная текстом, а не красноречивым молчанием.